4.8. Константин Паустовский
Имя Паустовского мне знакомо с детства. У нас дома на книжной полке стоял его шеститомник, изданный в 1950-е годы. Паустовский умер в июле 1968 года и был похоронен в Тарусе. Мы в это время отдыхали в Айдарово на Оке и возвращались домой через Тарусу.
В школьные годы я, конечно, читал некоторые рассказы Паустовского. Потом прочел и несколько его повестей. Но до «Повести о жизни» добрался совсем недавно, лишь в 2020 году. Вот об этом произведении мне и хочется написать.
Первую книгу этого цикла «Далекие годы» я считаю превосходной, заслуживающей самой высокой оценки. А вот дальше… Не вдаваясь в детали, я бы сказал, что каждая следующая книга хуже предыдущей.
Вот уже во второй книге «Беспокойная юность» я увидел досадный пробел. В ней есть одна главка, посвященная учебе в Киевском университете, куда автор поступил в 1912 году. Уже в этой главе он упоминает 1914 год, начало Первой мировой войны. В следующей главе он уже пишет, как осенью 1914 года переехал в Москву.
А между тем в 1913 году в Киеве слушалось дело Бейлиса. Которое не могло не оставить сильного впечатления у молодого Кости Паустовского, всю жизнь ненавидевшего антисемитизм. Но о нем в книге ничего нет.
Да, «Беспокойная юность» была закончена в 1954 году. И понятно, что в полном объеме то, что писатель хотел бы сказать об антисемитизме, было невозможно опубликовать ни тогда, ни позже. Но, как мне представляется, упоминание дела Бейлиса тогда не было под запретом: большевики в этом деле занимали вполне однозначную позицию. Так что полное отсутствие упоминания все же удивляет.
«Повесть о жизни» воспринимается как автобиографическое произведение. Но тут есть один очень важный нюанс. Вот что, например, написал Сергей Ларин в послесловии к четвертой книге цикла:
«В "Повести о жизни" писатель не просто описывает отдельные эпизоды своей биографии, он подчас существенно трансформирует, видоизменяет подлинные факты, вводит в свой рассказ вымышленных героев либо значительно преображает портреты реальных персонажей… Перед нами не просто жизнеописание автора, плоско скопированное с подлинной биографии, а художественное полотно о становлении писателя… Ибо и вымышленные персонажи, возникающие на ее страницах, и подлинные действующие лица, которые в ней иной раз, наоборот, отсутствуют, – все это имеет свой смысл, и рассказчик прибег к подобным приемам не случайно. Писатель тем самым сохранил за собой необходимую ему свободу действий, позволяющую вольно и непринужденно продвигаться в рамках собственной биографии, только слегка подретушированной, но не в целях лакировки действительности, а ради выразительности и рельефности общей картины».
Разумеется, можно увязнуть в спорах о том, насколько оправданы с художественной точки зрения те или иные отступления от подлинной биографии, насколько они помогают понять процесс становления писателя. Но вот один момент мне показался важным и очень существенным. Известно, что в 1916 году Константин Паустовский обвенчался с Екатериной Загорской. Они жили вместе в Киеве и Одессе (и, вероятно, ранее в Таганроге и в Москве, да и позже). Но ни в третьей книге, ни в последующих Екатерина не упоминается, и во всех этих книгах герой предстает как типичный холостяк. Правда, во второй книге описывается медсестра Елена Свешникова (Леля). Считается, что она была прототипом Екатерины Загорской. Но ей писатель уготовил смерть от черной оспы в белорусской деревне. Как понять такое отступление от подлинной биографии? Может быть, все слишком банально: писатель не хотел упоминать свою первую жену, с которой расстался в 1936 году?
Но вот еще два эпизода, где писатель искажает уже не свою биографию, а образы известных людей. В третьей книге («Начало неведомого века») Паустовский описывает, как на станции Помошная (где жили и работали мои дед и прадед) он наблюдал проезд эшелона с махновцами. И красочно описывает, как Нестор Махно без каких-либо мотивов застрелил дежурного по станции («Почему – неизвестно. Разве можно догадаться, что придет в голову осатанелому изуверу»). Да и сам Махно описан соответствующе: «Мокрая челка свисала на узкий сморщенный лоб. В глазах его – злых и одновременно пустых, глазах хорька и параноика – поблескивала яростная злоба. Визгливое бешенство, очевидно, не затихало в этом человеке никогда, даже и теперь, несмотря на его вальяжную и спокойную позу».
Я специально стал разбираться и легко выяснил, что Паустовский не мог встретиться с Махно: он проезжал через Помошную примерно через месяц после того, как там прошли махновцы (и прошли они не на поезде, а на лошадях). Нарисованный Паустовским образ изувера не соответствует не только тому, что нам сейчас известно о Махно, но даже более взвешенному образу этого атамана из «Хмурого утра» А.Н. Толстого. Книга была написана в 1956 году. Конечно, в то время нельзя было написать правду о Махно, но и демонизировать его уже не было необходимости.
Второй эпизод – из пятой книги «Бросок на юг», законченной в 1960 году. Паустовский пишет о смотрителе батумских маяков Михаиле Ставраки, который писал заметки для редактируемой Паустовским газеты. Описывает как неприятного, грубого и циничного человека. Тут трудно спорить: возможно, он таким и был. Но все дело в том, что вскоре выяснилось: он тот самый Ставраки, который был приятелем Петра Шмидта, а потом, как считалось, командовал его расстрелом. И за это Михаил Ставраки был в 1922 году арестован в Батуми, судим и приговорен к расстрелу.
И дальше Паустовский уже не жалеет для него черной краски: «Не знаю, кто из писателей, кто из великих знатоков человеческих душ мог бы написать о черной душе Ставраки, мог бы проследить извилистый путь подлости в мозгу и сердце этого человека… Эта жизнь была сплошной черной изменой». И дальше он приводит заключительные слова Ставраки на суде: «В общем, – сказал он глухо и вздохнул с облегчением, – слава богу, кончилась эта волынка. Собаке собачья смерть!»
Википедия пишет, что Ставраки на суде отрицал свое командование расстрелом лейтенанта Шмидта. И что он был посмертно реабилитирован Верховным Судом РФ в 2013 году. Конечно, о последнем факте Паустовский знать не мог. Но все-таки для писателя-гуманиста отсутствие даже капли жалости к человеку, расстрелянному за выполнение приказа 17-летней давности, выглядит странно. Да и присутствовал ли Паустовский на суде? Как я смог выяснить, судили Ставраки не в Батуми, а в Севастополе. Опять тот же домысел, что и в отношении Махно?
И немного – о четвертой книге «Время больших ожиданий». Три первые книги были впервые напечатаны в «Новом мире». Четвертуя автор тоже сначала отнес в «Новый мир», но там к рукописи предъявили много претензий и потребовали ее «перепахать». Писатель обиделся и отдал книгу в «Октябрь».
Претензии к книге у Твардовского и его сотрудников были разные. В частности, что в ней слишком много места уделено Бабелю или что Багрицкий в книге выглядит «придураковатым». Тут они, пожалуй, были неправы.
Но были и претензии почти политические: «В ней нет мотивов труда, борьбы и политики… Одесса, взятая с анекдотически-экзотической стороны… Пафос безответственного, в сущности, глубоко эгоистического "существовательства", обывательской, простите, гордыни, коей плевать на "мировую историю" с высоты своего созерцательского, "надзвездного" единения с вечностью. Сами того может быть не желая, Вы стремитесь литературно закрепить столь бедную биографию, биографию, на которой нет отпечатка большого времени, больших народных судеб, словом, всего того, что имеет непреходящую ценность».
Сегодня эти претензии выглядят весьма архаично. Но напомню, что это было написано в ноябре 1958 года – меньше месяца прошло с собраний, осудивших Бориса Пастернака за «Доктора Живаго». А ведь если вчитаться, то станет видно, что претензии к «Доктору Живаго» и ко «Времени больших ожиданий» сходны.
Четвертая книга описывает жизнь писателя в Одессе в 1920–1921 годах – после изгнания из города белых и установления Советской власти. Это был период голода, а затем начала нэпа. В «Докторе Живаго» часть повествования тоже относится к этому периоду. И можно думать, что именно эта часть вызвала наибольшее раздражение. Дореволюционную жизнь можно было описывать по-разному, но послереволюционные годы советские писатели должны были описывать так, чтобы не было сомнений в очистительном характере революции. Скажем, А.Н. Толстой именно так завершил «Хмурое утро», и оно было принято – и вся трилогия целиком тоже. А в «Докторе Живаго» нет этой апологетики революции, а есть тот самый «пафос эгоистического существовательства», за который Твардовский упрекал Паустовского.
Конечно, сегодня мы не ждем и не ищем апологетики революции. Но в чем я согласен с Твардовским, хотелось бы иметь «отпечаток большого времени». Ведь четвертая книга посвящена не застою и безвременью, когда ничего не остается, как уйти в себя и свои переживания. Она о очень важном периоде нашей истории, когда возрождалась жизнь после тяжелейших войн. А вот этого в книге крайне мало.
