4.11. Константин Симонов
Стихи Симонова я знаю со школьных лет. Помню, в 6-м классе мы ставили по ролям его стихотворение (балладу) «Рассказ о спрятанном оружии». Позже я понял, что оно является подражанием «Вересковому меду» Стивенсона (и обе баллады весьма уязвимы с моральной точки зрения). Видимо, тогда же мы проходили в школе и балладу «Сын артиллериста».
Много лет спустя я слушал интервью с сыном поэта Алексеем. Он как-то невысоко оценил «Сына артиллериста». Может быть, эта баллада в целом и не заслуживает высокой оценки. Но я тут же вспомнил ее концовку: оказалось, что я до сих пор помню ее наизусть, хотя вроде бы специально не учил – от слов «Майор побледнел, услышав» до «Такая уж поговорка теперь у Леньки была»; вся она читается на одном дыхании и вполне может быть отнесена к лучшим произведениями поэта.
В седьмом классе я учился уже в другой школе, один из моих одноклассников был поклонником Симонова, и он увлек меня (впрочем, ненадолго). Я купил сборник стихов и поэм Симонова и прочитал многие из них. Позже, классе в 10-м, читал его «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются». А уже в перестроечное время – его мемуары «Глазами человека моего поколения». С пьесами его я практически не знаком.
Произведения Симонова слишком разные. Вот что написал о его стихах уже не раз цитированный здесь Бенедикт Сарнов: «В XX веке в России было два поэтических бума. Первый – в начале 20-х, связанный в нашем сознании с именами Маяковского, Есенина, Северянина… Второй поэтический бум относится к середине 50-х, и связан он с именами Евтушенко, Вознесенского, Окуджавы… Но был – и тоже на нашей памяти (во всяком случае, на памяти моего поколения) – еще один, третий поэтический бум. Если исходить из хронологии, его следовало бы назвать вторым, поскольку случился он в начале 40-х, то есть между теми двумя, о которых сказано выше. Но на самом деле был он не вторым и не третьим, а в своем роде единственным. Можно даже сказать уникальным. Уникальным хотя бы только потому, что обозначен был именем только одного поэта. Этим поэтом был Константин Симонов».
А вот любопытные строки из романа Александра Солженицына «В круге первом». В нем выведен писатель Николай Галахов, в котором легко угадывается Константин Симонов. И, чтобы в этом не было сомнений, Галахов еще и предлагает спеть «Песню фронтовых корреспондентов». И вот там звучат вроде как мысли этого писателя:
«Девушки списывали и учили его стихи… Он сам не заметил, когда, чем обременил и приземлил птицу своего бессмертия. Может быть, взмахи ее только и были в тех немногих стихах, заучиваемых девушками. А его пьесы, его рассказы и его роман умерли у него на глазах еще прежде, чем автор дожил до тридцати семи лет».
А вот еще цитата из книги Сарнова: «Симонов глубже, чем Слуцкий (не говоря уже об Эренбурге), вмерз в лед сталинской "полярной преисподней". Поэтому и размораживался, оттаивал он медленнее». Здесь важно то, что все-таки оттаял. И мы это увидели и в книге «Солдатами не рождаются», и в мемуарах.
Здесь я хочу остановиться только на одном стихотворении Симонова, самом, видимо, известном – «Жди меня». Мы учили его в школе, и я его помню до сих пор наизусть. Считается, что написано оно в июле или августе 1941 года, опубликовано впервые в январе 1942 года.
В годы перестройки или чуть позже я прочитал в одной из газет статью известного журналиста о том, как он ездил с Симоновым в Норильск. Они выступали перед норильчанами, и вдруг кто-то поднял вопрос: почему никто не говорит, что Норильск построен заключенными. И тут вышел Симонов, прочел «Жди меня» и сказал, что написал это стихотворение не в войну, а раньше, когда ожидал ареста.
Потом я читал разные опровержения, в том числе и его сына Алексея (которому в 1941 году было всего два года). Но я поверил в эту версию мгновенно и продолжаю верить. Поскольку сразу вспомнил текст этого выдающегося стихотворения.
Надо просто обратить внимание: во всем стихотворении нет ни одного прямого слова про войну. Есть только одно косвенное: «среди огня», но этот символ может относиться к разным обстоятельствам. Зато очень много такого, что не вписывается в обстоятельства войны.
Если стихотворение написано в июле или августе 1941 года, то стоит обратить внимание на прозорливость поэта: он уже тогда знал, что война продлится долго. Конечно, у поэтов бывают прозрения, но тут они какие-то очень конкретные. Летом он пишет о том, что «снега метут», да и о «желтых дождях» (осенних, наводящих грусть). Может быть, именно поэтому он попытался опубликовать стихотворение только зимой? К слову: Эренбург вспоминал, что редактору не понравились «желтые дожди» и он требовал их убрать, а Эренбург их отстаивал, считая это место лучшим в стихотворении.
А что могла означать летом 1941 года строка «Когда из дальних мест писем не придёт»? Какие тогда еще были дальние места, когда фронт приближался к Москве?! Плен? Но из плена письма не приходили, не та война. Конечно, дальние места были: Колыма или тот же Норильск, да и вообще вся Сибирь. Но это как раз на пользу версии о довоенном происхождении стихотворения.
Да и весь пафос – о том, что самые близкие люди могли поверить в гибель, но жена пусть ждет. Это теперь мы знаем и о том, что похоронка могла прийти по ошибке, и что люди «пропадали без вести», а потом выяснялось, что они в партизанском отряде или в плену. Но многие погибали на глазах у товарищей, и тут трудно было верить в чудо. Совсем другая ситуация, когда люди в мирной жизни вдруг исчезали, а родным говорили: «десять лет без права переписки». Вот тут кто-то и мог выпить «горькое вино на помин души», а другие продолжали верить, что близкий человек вернется.
Ну, а опровержения… Какие могут быть опровержения? Кто-то помнит, как Симонов читал эти стихи в 1941-м. Ну и что? Это же не доказательство, что они были написаны именно тогда. Не каждому поэт мог сказать, что они написаны раньше. А утверждений, что они писались на чьих-то глазах, я не видел.
